На информационном ресурсе применяются рекомендательные технологии (информационные технологии предоставления информации на основе сбора, систематизации и анализа сведений, относящихся к предпочтениям пользователей сети "Интернет", находящихся на территории Российской Федерации)

Свежие комментарии

  • Юрий Ильинов
    Я с детства знал папу... ____ ​​О своём папе я узнал, когда мне исполнилось 23 года. Перед смертью мама попросила наш... ЭНЕРГИЯ ДНЯ  27 ...
  • Андрей Алферов
    Враг - США, это ещё В.Путин обозначил. Первый.Александр Бортник...
  • Юрий Ильинов
    ЛЁГКИЙ СЕМЕЙНЫЙ ШОК Лёгкий семейный шок. Наша бабушка собирается стать мамой! — Алло, мамулечка? Привет! Как поживаеш...Александр Бортник...

ФИЛЬМ ОСТРОВ

Душевная история человека, длящаяся от преступления к покаянию, несомненно, является основной темой русской классики, вариации на которую являются неким беспроигрышным и одновременно довольно рискованным ходом, который и совершает фильм Павла Лунгина «». Он принимает ту ответственность перед традицией, которая устами Достоевского и Толстого задавалась вопросами о внутренних мотивах, приводящих человека к Богу, о раскаянии за вину как основе всякой религии, об истиной вере, которая мало что общего имеет с соблюдение церковных ритуалов, и сполна оправдывает эти ожидания. Совершающий чудеса старец, юродивый, который «книг учёных не читал» и посылает на дощатом кораблике «прошение царю небесному», – вполне созвучен героям классической литературы. 

Один тот факт, что всякая религия мотивирована чувством вины и стоит человеку избавиться от его давления, как идея Бога ему больше не понадобиться, – вряд ли прозвучит оригинально и даст ключ к пониманию феномена религиозности, и уж тем более не может претендовать на роль основной идеи Павла Лунгина. Как и любые обобщения вряд ли годятся, когда речь идёт об индивидуальном выборе субъекта, однако необходимо задать вопрос о роли вины в душевной жизни отца Анатолия, её месте и её функции в его душевной структуре. 

Жизнь – это то, что остаётся в памяти. Той памяти отца Анатолия, которая постоянно повторяет в его воображении одну и ту же историю из его прошлого, к которой, подчиняясь центростремительным силам, направлено всё его настоящее существование. Его настоящее принадлежит прошлому, обращено назад к той первосцене, что навязчиво возвращается в его фантазиях. Действительно, мы не знаем ничего о его жизни до фронта и о том духовном пути (наиболее привлекательном для русских классиков), который он проделал от каптёра на барже до послушника при монастыре. Мы видим только возвращение к прошлому и тщетные попытки принять его во всей неприглядности, испросить прощения у убитого Тихона Петровича. Но какую роль играет эта первотравма в истории отца Анатолия? Что заставляет его постоянно возвращаться к сцене преступления, совершённого в прошлом, которое он столько лет «носит с собой, ни на минуту не отпуская», и которое является отправной точкой его жизни? 

Человек всегда пребывает в реконструкции прошлого, которое не принадлежит ни хронологической последовательности дат и событий, ни историческому времени государств и народов, того прошлого, которое точнее было бы назвать мифическим или фантазийным, нежели историческим. Ведь историческая истина ровным счётом никак не сказывается на судьбе отца Анатолия, тот факт, что его командир Тихон Петрович остался в живых, никак не изменяет хода его жизни, лёжа в гробу он говорит: «Умирать не страшно. Страшно будет перед Богом стоять, грехи давят». Хотя казалось бы, это открытие должно совершить переворот в его мировоззрении и кардинально изменить его судьбу, но этого не происходит, и это свидетельствует об инертности его душевной структуры. Его история не изменяется и не переписывается под влиянием вновь открывшихся фактов. – Потому что прошлого вообще не существует. Оно создаётся самим субъектом. 

И отец Анатолий создал для себя идеальное прошлое, к которому можно возвращаться всегда и которое останется неизменным, то прошлое, в канву которого не может быть вплетен ни какой инородный элемент, ни один исторический факт, поэтому никто и не может пошатнуть его представления, в котором он видит себя великим грешником, терзаемым чувством вины. Прошлое, отмеченное печатью греха, возвращённое в форме навязчивого вопроса, адресованный мёртвому капитану «не знаю, простил ты меня или нет – без этого ни жить, ни умереть не могу», идеального вопроса, потому что на него не может быть ответа – всё это и составляет миф отца Анатолия. 

Фигура убитого Тихона прекрасно подходит и для идентификации: он сам принимает смерть так же бесстрашно и почти цинично, как делал это его начальник. Отцу Анатолию необходим мёртвый, то есть молчащий, капитан, который становится и образцом для подражания, и адресатом нескончаемых требований и протезом, поддерживающим душевную структуру отца Анатолия: «Ты ж меня слышишь, Тихон, – говорит он, – ты ж всю жизнь мою знаешь, ты ж знаешь, как замучался я. Не могу я больше, мне жить нельзя и умереть не могу. Братец, да ты ж моя надежда последняя». Если принимать в расчёт, что человека этого больше нет в живых, то желание отца Анатолия становится понятно: он ищет не ответа, но нуждается в том пустом месте, с которым можно разговаривать и постоянно длить своё страдание. Его страдание оборачивается в некую бесконечную перспективу, в которой может продолжаться разговор с мёртвым. Однако именно эта безысходность и востребована, отец Анатолий ищет отсутствующего собеседника, того, который не даст ему ответ и не избавит его от чувства вины. Потом что отец Анатолий желает оставаться виновным вовек, ему это жизненно необходимо. Поэтому следует задать вопрос о том, для чего отцу Анатолию нужна эта фантазия греховности? Что она удовлетворяет? 

Несомненно, отец Анатолия ищёт признания себя в качестве господина, признания от другого, и делает это так откровенно, что отец Иова уличает его в гордыне: «почтенных оптинских старцев и тех в гробах хоронили». Тем не менее, он оказывается в полной зависимости от желания отца Анатолия, признаёт в нём богоизбранного Авеля, себя же отождествляет с завистником Каином: «я ведь тоже хотел, как и ты – людям помогать. Да не принимает моих жертв Господь». Отец Иов – образ вечного раба, который на протяжении всего фильма ищет себе господина: если в начале он «ради Филарета старается», то в финале картины находит идеал в лице отца Анатолия. Он признаёт в отце Анатолии святого человека, обладателя истины: хотя он корит его за гордыню, но, тем не менее, ни мало не сомневается в словах отца Анатолия, что тот умрёт в среду. В глазах отца Иова, Анатолий становится обладателем полноты бытия, тем господином, которому он отчуждает желание и от которого делается зависимым, он готов исполнить любое повеление своего господина: «Ты мне скажи, что ты хочешь? Я всё для тебя сделаю, отец Анатолий», – говорит отец Иов. И он действительно, стремится угадать его желания и угодить любому пожеланию старца: отец Анатолий спрашивает его «когда умру, плакать будешь?», отец Иов ничего не отвечает, но воспринимает этот вопрос в качестве приказа, и, выходя на улицу, открывает ящик с рыболовецкими снастями и начинает плакать, как пожелал того его господин, отец Анатолий. И отец Иов несколько раз на разные лады повторяет это признание: «А мне как же жить?», как жить без тебя? – спрашивает он так, словно отец Анатолий был единственной опорой его существования. Но конфликтная ситуация, которую переживают отец Анатолий и отец Иов, завершается классической эдипальной развязкой – желание господина остаётся неизвестным, в прямом смысле, ложится вместе с ним в гроб, поэтому отец Иов остаётся с неразрешённым вопросом, как же следует жить, чтобы быть угодным Господу. С большим старанием отец Иов делает для него гроб, однако, отец Анатолий хочет не этого; хотя желание господина и остаётся неведомым, но это не мешает ему переходить по наследству и становиться крестом отца Иова, который он должен будет нести, так же как он тащит крест на могилу отца Анатолия, крест, на котором нет надписей. Отсутствие ответа рождает ту пустоту, которая лежит в основе сомнения и является причиной поиска, столь необходимый в динамике субъекта от позиции эксперта (которую занимает отец Иов в начале фильма) к субъекту расщеплённому; подобно тому, как вопрос Тихону «простил ты меня или нет», вопрос, на который не существовало ответа, составлял каркас душевной жизни отца Анатолия. 

Ту же диалектику господина и раба мы видим в отношениях отца Анатолия с отцом Филаретом, который хотя и занимает место формального начальника, при том оказывается в позиции подчинённого и незнающего «я человек простой, – обращается он к отцу Анатолию,– мне твои знаки непонятны». Как и отец Иов, он идентифицирует себя со святым старцем Анатолием: отец Филарет «всю жизнь хотел жить в пустыне, подвиг отшельничества на себя принять», и в каптёрку он приходит именно с желанием «келью его разделить… вместе спасаться и молиться и мысли предаваться о Боге и вечной жизни». Отшельник является его идеалом, именно отцу Анатолию он вручает бразды своего желания, с его образом связывает он истинную жизнь верующего и именно ему он готов вторить и подражать, катая тачку с углём вдоль по бревенчатой пристани. Со своей стороны отец Анатолий отвечает на его запрос и занимает уготованное ему место блаженного, который «человек не учёный и ничего не считает», однако обладающего истинным знанием, которое для всех прочих звучит как «непонятки», даром прорицания, когда он предсказывает пожар в келии настоятеля, он даже разыгрывает роль педагога, который имеет право указывать другим на их грехи и слабости, на привязанность ко «всему лишнем и наносному». Отец Анатолий занимает место господина, того господина, который должен постоянно доказывать свой авторитет: отнимать ценность (каковыми являются или ортопедические сапоги для отца Филарета, или хряк для бедной вдовы, или хромоногий сын для своей матери), обесценивать все ценности, присваивать желание и внушать страх. Он обращается к отцу Филарету с требованием признания: «Что смотришь – страшен я. Такой и есть». Это звучит скорее как приказ, смотри и бойся, как если бы он желал внушать страх и казаться тем властелином, который имеет право на любой способ наслаждения. Борьба за признание своего права на наслаждение составляет смысл жизни субъекта, а в конфликте отца Филарета и отца Анатолия она в прямом смысле становится борьбой за жизнь: отец Филарет должен или задохнуться в каптёрке или признать в отце Анатолии своего господина. Вероятнее всего, отец Анатолий сам поджигает келью отца Филарета, а затем устраивает пытку угарным газом, которая в последствии оказывается тонким педагогическим ходом и изощрённой проверкой, экспериментом над совестью отца Филарета, подобным тому эксперименту, что поставил над ним фашист много лет назад, заставив расстрелять своего командира. 

Происхождение этого сценария следовало бы видеть в идентификации с агрессором: нацист некогда заставил его выполнить свою волю и застрелить капитала Тихона, так и сам отец Анатолий – усвоив этот сценарий – заставляет других людей подчиняться своей воле. Однажды сам оказавшись на месте объекта, отец Анатолий попадает в зависимость от этой краеугольной фантазии о наслаждении другого, делается его насладником. Как велико было то наслаждение нациста, как избыточно оказалось оно в глазах отца Анатолия, что оно по прошествии многих лет так сильно манит его, внушает ему такую зависть и отец Анатолий хочет получить хоть малую толику, подобие того наслаждения, которое имел немецкий офицер. И отныне он сам ставит себя на место господина, которому другие – лишённые субъективности – отданы в подчинение. Поэтому он вообще не задаётся вопросом о желании другого, а подчиняет и властвует, программируя молодую девушку на то, что, её «и так никто за муж не возьмёт, вон на роду написано», или принуждает вдову, тридцать лет ждавшей мужа, поверить в его выдуманные реконструкции и отправиться во Францию к своему якобы выжившему супругу: «Что смотришь – исполняй… Если мужа любишь – исполняй предначертанное», – приказывает он, как бы вторя фашистскому «Сделай это!». 

Тот же самый сценарий наслаждения мы видим в диалоге с молодой девушкой, намеревающейся сделать аборт. Отец Анатолий говорит, что сам совершил убийство и одно это даёт ему право вершить её судьбу, является достаточным основанием для того, чтобы занимать место господина и внушать ей свою волю. Как и нацист из его прошлого, он стремится отнять у другого самую большую его ценность, ту ценность, которую для него самого составляла жизнь друга, для матери составляет её хромой сын, для страдающего ревматизмом – матрас и мягкие сапоги, – всякий раз верша свою волю безапеляционно и с полным небрежением по отношению к другому человеку. Другие люди для него суть только объекты наслаждения, которыми он может манипулировать, как заблагорассудится: или заставить продать всё имущество и отправить во Францию или травить угарным газом или разлучать ребёнка с матерью – он практикует разнообразные и всё более изощрённые способы утверждения своей абсолютной власти в попытке реконструировать сцену убийства Тихона, столь травматично-насыщенную для отца Анатолия. Место нациста, наслаждающегося господина – именно в зависти к нему пребывает отец Анатолий, проецируя эту зависть на неких воображаемых «завистников» – становится объектом его притязаний, именно борьбу за него он ведёт с другими людьми. 

Но зачем он постоянно поддерживает в себе чувство греховности, чувство, как можно видеть, отрицающее всякие исторические факты? Что отец Анатолий получает от своего вымысла и постоянного терзания чувством вины? Воспоминания необходимы ему как поддержка его субъективной структуры, поэтому не удивительно, что жизнь его заканчивается именно тогда, когда историческая истина лишает его этого протеза. Отец Анатолий поддерживает в себе чувство греха, поэтому он кокетливо может настаивать на том, что «его добродетели смердят перед Господом, воняют», «грехи всю душу сожгли», «страшно будет перед Богом стоять, грехи давят». Он может занимать место всеобщего идеала, святого старца, кающегося грешника, только если будет виноват перед Богом. «Грехи жгут» – многократно повторяет отец Анатолий символ своей веры, ту формулу, которая связывает его с Богом, свидетельствует о признанности. Если его жгут грехи – значит он замечен Богом, следовательно, чтобы он стремится быть греховным, чтобы удерживать себя поле восприятия Господа. Та навязчивость, с которой он напоминает себе о своём преступлении – отец Анатолий спит на углях, тех самых углях, которые перевозила баржа, на которой он служил в войну – свидетельствует о том, как необходимо ему чувство вины, ведь именно грех является основным условием, алиби его существования в мире, тем достаточным оправданием за то наслаждение, которое он получает. 

Во-вторых, не похоже, чтобы отец Анатолий сильно мучался чувством вины, он не избегает этой болезненной темы (как было бы в случае серьёзных страданий), а напротив, с первых же кадров фильма настаивает на нём, он постоянно повторяет «господи, Иисусе Христе, сыне божий, помилуй меня грешного», как некое заклинание или пароль, обеспечивающий гомеостаз и устойчивость его душевной структуре, и единственно возможное алиби своего существования. Отец Анатолий вряд ли является субъектом вины, это субъект зависти. И целью его навязчивого возвращения к прошлому является не желание изменить ход событий и переиграть прошлое или вовсе отказаться от него, к чему часто стремится человек действительно страдающий от болезненных воспоминаний, отец Анатолий же напротив, совершает попытку реконструировать в точности ту первосцену, которая связана в его представлении с абсолютным наслаждением господина. Вероятнее всего, именно это представление о своём неискупимом грехе возвращает отца Анатолия к тому мертвящему наслаждению, которое является смыслом всей его жизни и одновременно несёт угрозу распада его душевной структуры. Эта-то тревога и вынуждает его при помощи ритуалов навязчивости отдалять приближение смертоносного наслаждения, но те же самые ритуалы выполняют и другую функцию, они синхронизируют его жизнь и избавляют его от свободы выбора, которая просто невозможна в душевном мире отца Анатолия. 

Наконец, можно допустить кляйнеанское предположение, что вина отца Анатолия имеет весьма специфическую природу: он винит себя не за убийство Тихона – который в финале картины оказывается выжившим, однако этот факт не вписывается в историю отца Анатолия, а значит, ровным счётом ничего не меняет в его жизни – а за ту зависть перед наслаждением, которая овладела им всецело, зависть к месту господина, в борьбе за которое он пребывает. Чувство вины его происходит из зависти к Господу Богу, который в представлении отца Анатолия всегда выступает абсолютным господином, субъектом наивысшего наслаждения, Богом, дарующим смерть. Следовательно вина необходима ему, потому что она поддерживает от распада его душевную структуру, он «носит её с собой, ни на минуту не отпуская» потому, что только будучи греховен, он может быть признан Богом. Только винясь в своих грехах, он может вновь занять пассивную позицию по отношению к наслаждению другого, которым в данном случае оказывается не нацистский офицер, а Господь Бог. Подобно отшельникам, собственную жизнь отец Анатолий жертвует Богу, посвящает её обслуживанию наслаждения Бога. Оставаться объектом его наслаждения – такова жизненная задача, которую реализует отец Анатолий. 

Быть может, главным героем фильма, к которому обращены все реплики, имя которого произносится чаще всего, является сам Господь Бог. Бог явленный в трёх ипостасях, трёх дискурсах, трёх представлениях: бог Филарета, бог Иова и бог Анатолия, – не даром все сцена молитв строятся на противопоставлении трёх этих персонажей. Отец Иов задаётся вопросом о желании Бога – почему он не принимает его жертву? – у его Бога есть загадка, принципиально неразрешимая загадка его желания: Бог волен принять одного и отторгнуть другого, руководствуясь одному ему известными принципами. Но какова божественная логика, почему господь избирал Авеля и отринул жертву Каина? – Именно вокруг вопрошания о желании Бога, пути которого для отца Иова, как и для всякого невротика, остаются за семью печатями, и строится его собственный фантазм. Аналогичным образом ведёт себя и отец Филарет, который идентифицируясь с отцом Анатолием, пытается узнать секрет истинной веры, следовать тем непонятным и двусмысленным знакам, которые даёт ему господь. «Пожар-то этот, думаю, знаком мне был, чтоб начал я подвижничество. Ты как считаешь?» – спрашивает он мнения отца Анатолия так, словно тот знает смысл произошедшего наверняка, осведомлён о желании Бога. Как и отец Иов, Филарет стяжает знания (которое приписывает отцу Анатолию), он озабочен поиском Бога и на этом пути он претерпевает ряд изменений, открывает для себя нечто новое, а потому мы можем наблюдать динамику развития этого субъекта. Открыть что-то новое может только тот, кто сомневается. Поэтому развитие оказывается возможным для отца Филарета именно потому, что у него нет достаточной уверенности относительно желания Господа Бога, нет постоянной связи (ligio) с Богом; он говорит о себе: «Смерти испугался, маловерный. Не готов, значит, я к встрече с Господом нашим. Испугался без покаяние перед смертью остаться. Добродетели во мне мало, а грехов много». Его вера недостаточна, он не чувствует себя объектом восприятия Господа, не готов к этой встрече, поэтому он так чуток ко всяким двусмысленным знакам, поиск его продолжается так интенсивно и приводит его к важным открытиям. Тогда как для отца Анатолия невозможны ни сомнение, ни поиск, ни приобретение нового знания, поскольку все его открытия уже состоялись; его душевная структура обладает целостностью, она неизменна и костна. 

Отец Анатолий заявляет о себе как богоизбранном человеке, знающем волю господа. Бог Анатолия, напротив, не обладает тайной, его воля очевидна (поэтому отец Анатолий без доли сомнения может заключить «боженька добрый, он поможет»), его желание имеет одно толкование, и сам отец Анатолий позиционирует себя как носителя откровения, святого старца и знатока господского желания, что и даёт ему право так безоговорочно подчинять своей харизме других людей, и братьев и мирян. Душевная реального другого человека не имеет для него значения, поскольку он уверен – и вера его абсолютна, в отличие от иных братьев – окончательно убеждён в том, что только он избран Богом, он отождествляет себя с Авелем, тогда как другим отводит роль «завистников», которые могли бы намазать ручку его двери сажей. Механизм проекции работает таким образом, что свою собственную зависть он приписывает другим людям и направляет на себя: это не я завидую, это мне завидуют, как Каин завидовал Авелю. Об этом свидетельствуют его реплики: «Если злословят вас за имя христово, дух божий почиет на вас», «блаженны вы когда будут гнать и поносить вас и всячески неправедно злословить за имя моё». Иными словами, он представляет себя в образе оклеветанного, о лжесвидетельствованного, изгнанного, претерпевающего мучения, а значит, являющегося носителем истинной веры, блаженного (т.е. испытывающего блаженство, и одновременно претерпевающего блажь, произвол другого). Но кто же может поносить и всячески неправедно злословить и производить эти гонения на отца Анатолия? – Только он сам. И наилучшим орудием этой травли является его собственная измышлённая вина, и отец Анатолия пользуется этой конструкцией наилучшим образом. Поддерживая представление о собственной греховности, претерпевая само-злословие и само-гонения (проецируемые на неких завистников) отец Анатолий создаёт для себя идеальные, блаженные отношения Богом, связь с которым никогда не прерывается, и от имени которого, следовательно, может говорить только он один. 

На предложение отца Филарета постричь его в схиму, отец Анатолий отвечает: «жил земной жизнью, живот свой от правосудия спасал, а теперь от всего отречься?» Действительно, он не может отречься от своего комфортного мира, где его считают святым и где никто не сможет отнять у него ни его ритуалов навязчивости, ни засаленной фуфайки, ни утреннего променажа за мёрзлым углём, ни столь необходимого ему чувства вины, – всех тех атрибутов отшельника, которыми отец Анатолий сам себя в обилии наделил. Грех – это и наиболее удобное алиби за ту трусость перед жизнью и бессилие что-либо в ней изменить, с другой стороны, он, действительно, не может отказаться от своей dolce vita, единственно удобоваримого способа компенсировать свою психотическую структуру посредством бредового новообразования. 

Да и свой собственный образ он строит через проекцию; он словно живёт в распадающемся мире, где «я – это другой». Всем приезжающим, он ни разу не признаётся в том, что это он и есть отец Анатолий, всегда упоминая его в третьем лице, а то и просто обращаясь к некому воображаемому персонажу. Женщинам на пристани он отвечает, что «спит батюшка отец Анатолий. Дрыхнет», беременной девушке он также не называется по имени, не говоря же о сцене со вдовой, где его идентичность расщепляется между двух фантазийных персонажей: между старцем и кочегаром. Как будто он живёт в странном расщеплении, где должен играть сразу несколько ролей, словно святой старец скрывается в монастыре под легендой каптёра, легендой выстроенной столь старательно и проработанной так детально, что незначительное изменение любого элемента грозит обрушением карточного домика, всякое сомнение равносильно провалу легенды. В отличие от прочих братьев, ищущих Бога и сомневающихся в своих силах, а значит открытых к развитию и приобретению нового знания, отец Анатолий обнаруживает ригидность своей структуры, он не подвижен, не изменяется в течение всего фильма; у него нет желания, поэтому он застыл в своём само-представлении. 

Он держится так прочно за собственное я, тот пропорциональный и удобный образ, выстроенный годами, который должно лелеять и поддерживать в гомеостазе, как иголку внутри яйца, поэтому он отделяется от него, дабы не рисковать и не подвергать его излишнему сомнению или критике. – Он столь слаб, что может этого не выдержать. Если отец Филарет в своём поиске бога может рискнуть не только материальными благами, но и собственной жизнью – его навязчивое желание познать бога оказывается больше любви к самому себе – то отец Анатолий старательно обходит все ситуации выбора, риска или открытия, упрёк отца Иова в гордыне – самая удачная его интерпретация – отец Анатолий моментально переводит на другую тему: «Да ты ж меня любишь», поскольку здесь отец Иов касается самого болезненного и наиболее слабого элемента его фантазийного мира. Новое знание оказывается невозможно для отца Анатолия, он отгораживает собственное идеальное я – святого старца – всеми подручными способами. 

Свой собственный отчуждённый образ, он воспринимает как такой же незыблемый авторитет, как и власть Господа Бога; его собственное я просто приравнивается и занимает место Бога, а его голос сливается с голосом господина. Отец Анатолий внушает вдове, что она должна ехать во Францию, дабы встретиться со своим мужем: «Не сомневайся, если отец Анатолий сказал «выпустят» – значит выпустят». На месте всеведущего и всемогущего Бога в данном случае стоит образ отца Анатолия, он пытается убедить вдову, что его власть столь велика, что даже помощи всевышнего ему не требуется для того, чтобы решить вопрос с выездом советской колхозницы в кап.страну. То же самое можно заметить в сцене с похищением ребёнка: «Да у вас там трубу прорвало, – говорит он, – всех кипятком залило, и на три дня за свой счёт всех и отпустили. Так что, не переживай». Он обладает знанием, даже не прибегая к помощи сверхъестественных сил, не совершая для этого никаких усилий, не претерпевая никаких изменений. Своё собственное я отец Анатолий представляет таким же целостным и авторитарным как и образ его Бога, Бога не имеющего ни тайн, ни желаний, всегда наличного, непрерывного, неизменного и наслаждающегося господина, Бога, несущего смерть. 

Дмитрий Ольшанский

Картина дня

наверх