Глава 22.
Жить до самой смерти.
Учителя становятся мостами,
по которым ученики могут перейти пропасть.
После этого учителя уходят с радостью,
зная, что в мире будут возникать все новые мосты.
Никос Казандзакис.
Не знаю, как долго я бежал по лесу, карабкался по скалам, спотыкался, падал, обдирал ладони и колени, вскакивал и снова бежал.
Весь в грязи, измученный, покрытый засохшими пятнами крови и синяками, мокрый от пота и ливня, я в последний раз споткнулся и рухнул на нижнюю ступеньку хижины Мамы Чиа спустя примерно два часа после рассвета.Я поднял голову—из дома вышли Фуджи, Мицу, Джозеф и Сара, и Джозеф помог мне встать на ноги и войти. Мама Чиа лежала на усыпанной цветами постели, её лицо было спокойным и умиротворённым.
Когда я на негнущихся ногах двинулся к ней, Джозеф отпустил меня, и все они остались стоять в дверях. Я опустился на колени, моя голова поникла, а по щекам потоком полились слёзы. Я приложил лоб к её руке, такой холодной, леденяще холодной…
Я не мог говорить и погладил её по щеке, мысленно прощаясь и вознося небесам беззвучную молитву. Рядом со мной присела Мицу, тихо успокаивающая плачущую Сачи. Сара держала на руках спящего Сократуса, безмятежного в своём невинном непонимании происшедшего.
Джозеф стоял прямо, его глубокие глаза были черными от горя, но он продолжал ласково утешать безутешную Сару.
В долине царила печальная тишина, даже птицы умолкли. Из жизни ушел очень особенный человек, и вся природа пребывала в скорбящем молчании.
На подоконник опустился Рэдберд, повертел головой во всей стороны и увидел Маму Чиа.
У птиц есть свой крик горя, и мы услышали его, когда апапан опустился ей на грудь и издал этот особый, пронзительный звук. Он ещё раз в отчаянии посмотрел на всех нас и мягко вылетел в окно, словно освободившаяся от бренного тела душа.Я вышел наружу и вдохнул тёплый влажный воздух, который принёс ветер с востока. Солнце было уже высоко в небе. Рядом со мной появился Джозеф.
— Она умерла спокойно, без боли, — тихо сказал он. — Мицу нашла её всего час назад. Дэн, мы знали, что тебя здесь нет. Как ты узнал?
Я пристально посмотрел на него, и он нашёл ответ в моём взгляде. Понимающе кивнув, Джозеф сказал:
— Недавно она оставила мне инструкции… О том, что делать с ребёнком Тиа, и о других делах. Она хотела, чтобы её тело кремировали, а прах похоронили на кладбище кахуна. Я займусь этим.
— Я помогу тебе, — сказал я.
— Конечно. Мы нашли здесь вот это. — Он вынул из кармана лист бумаги. — Похоже, она написала это сегодня ночью.
Я развернул листок. Рукой Мамы Чиа было написано всего три слова: «Друзья не прощаются».
Мы с Джозефом посмотрели друг на друга, улыбнулись, и наши глаза вновь наполнились слезами.
Я вернулся в хижину, сел у её ног и просто смотрел на неё. Когда я был юным, смерть была мне совсем незнакома: телефонный звонок, письмо, сообщение в газете, торжественное уведомление о несчастном случае с человеком, которого я едва знал. Смерть была гостьей других домов, но не моего собственного. Умершие просто растворялись в памяти.
Но сейчас она стала реальной, и причиняла боль, острую, как удар ножа. Нависнув над телом Мамы Чиа, Смерть шептала в мой разум холодные и бесстрастные откровения о моей собственной бренности.
Я гладил руку Мамы Чиа, чувствуя ту боль, которую не способна излечить никакая метафизическая философия. Я уже мучительно скучал по Маме Чиа, я физически ощущал пустоту, образовавшуюся во мне после её ухода, как если бы часть моей жизни была безжалостно вырвана. И я осознал, что в конечном счете мы действительно не в силах управлять этой жизнью, не способны остановить волны, неумолимо накатывающиеся на нас. Мы можем лишь учиться скользить на них, мириться с их мощью и использовать для роста своего мастерства. Следует принимать самих себя такими, какие мы есть, со всеми нашими сильными и слабыми сторонами, с нашей глупостью и любовью. Принимать всё и всех. Делать то, что можем, и открыться всему остальному.
Кому-то может показаться странным, что я настолько привязался к женщине, которую знал так недолго. Но краткость нашего знакомства вызывала во мне лишь большее страдание, потому что даже за эти несколько недель во мне выросло огромное восхищение Мамой Чиа — её добротой, смелостью и мудростью. Мне казалось, что я знал её так мало, но в то же время — всю свою жизнь. Она была одним из любимейших моих учителей. И она ждала меня с самого моего рождения.
Джозеф связался с сестрой Мамы Чиа, а та, в свою очередь, сообщила печальное известие остальным родственникам. Тело покоилось в хижине в течение двух дней, как требовала Мама Чиа в своих указаниях. Утром, на третий день, мы были готовы к путешествию в долину Пелекуну, к священной роще кукуй и месту захоронения за ней. Катафалком стал старый грузовик Фуджи, который мы украсили венками и гирляндами цветов. Мы проехали по дороге столько, сколько могли. Сей вёл грузовик, а за ним шли все мы — я, Джозеф, Сара, Мицу с младенцем, дети Джозефа, Виктор, племянник Мамы Чиа, другие родственники, а за нами — огромная процессия местных жителей, которым Мама Чиа помогала долгие годы.
Когда дорога закончилась, мы сняли с грузовика соломенный гроб — его сделали прокажённые из лепрозория, которые не могли покинуть территорию колонии и прийти на похороны, — и двинулись по скользким извилистым лесным тропам, мимо водопадов, пока не пришли в рощу кукуй, которую она так любила, а вечером завершили свой путь на кладбище кахуна.
Я почувствовал, как древний дух Ланикаула почтил Маму Чиа и пригласил всех нас на охраняемую им священную землю. Теперь они вместе будут вечно наслаждаться видом на свой прекрасный остров.
К ночи мы выстроили погребальный костер, разместили тело Мамы Чиа на ложе из листьев и цветочных лепестков и обложили гроб сухим хворостом. Когда все было готово, мы по очереди произнесли несколько прощальных слов.
Фуджи был парализован горем и не мог говорить. Мицу сказала:
— Мама Чиа учила меня: «Нам не всегда дано совершать в жизни великие поступки. Но мы можем делать малое и вкладывать в него великую любовь».
Джозеф процитировал Будду.
— Принесение даров — святое деяние. Медитация и религия умиротворяют разум. Постижение великой истины ведет к нирване. Но самым величайшим, — по лицу Джозефа потекли слёзы, — подлинно великим является любящая доброта.
Не отрывая печальных глаз от погребального костра, Сачи сказала:
— Я люблю вас, Мама Чиа. Незнакомая мне женщина сказала:
— Мама Чиа научила меня тому, что добрые слова кратки и их легко произнести, но их эхо разносится во Вселенной вечно.
Она опустилась на колени и склонила голову в молитве.
Когда подошла моя очередь, я понял, что мой ум совершенно пуст. До этого я немного продумал свои слова, но сейчас они улетучились. Я смотрел на костёр, и в моей голове вихрем проносились воспоминания — встреча с Рут Джонсон на улице, вечеринка, лечение после моих страданий в океане… И ко мне пришли строки из Евангелия от Матфея: «Ибо алкал я, и вы дали Мне есть; жаждал, и вы напоили Меня; был странником, и вы приняли Меня; был наг, и вы одели Меня; был болен, и Вы посетили Меня…».[1] Я произнёес их вслух.
Ко мне подошёл Фуджи и, к моему удивлению, вручил мне факел.
— В своём завещании она просила, чтобы ты зажёг погребальный костёр, Дэн. Она сказала, что ты сможешь правильно выпустить её.
Я крепко сжал в руке факел, осознав, что все, чему она меня учила, сводится к этой последней истине: «Живи, пока не умрёшь».
— Прощай, Мама Чиа, — громко сказал я и коснулся факелом сухих листьев и хвороста под гробом. На них тут же затанцевали языки пламени. Над телом Мамы Чиа, как бабочки, взмыли в воздух тысячи красных, фиолетовых, белых, розовых и жёлтых цветочных лепестков, а потом оно скрылось за стеной огня.
Когда в небо поднялись клубы дыма, я отступил от этого невыносимого жара. Глядя на людей, собравшихся вокруг костра в умирающих лучах солнца, я вспомнил любовь Мамы Чиа к цитированию мудрых мыслей, и обнаружил, что произношу вслух слова Джорджа Бернарда Шоу, которые она как-то повторила: «К моменту смерти я хочу израсходоваться без остатка, потому что чем больше я работаю, тем полнее живу. Я наслаждаюсь жизнью во имя самой жизни. Она никогда не казалась мне «огарком свечи»; наоборот, для меня она — яркий факел, который мне довелось нести. И мне хочется, чтобы этот факел горел так ярко, как только возможно…»
Больше я не мог говорить. Я стал каким-то одержимым. Я плакал и смеялся, как смеялась бы Мама Чиа. Потом я упал на колени и склонил голову.
Моё сердце было открыто, а разум смолк.
Внезапно мне показалось, что я слышу голос Мамы Чиа, ясный и чёткий, как если бы она стояла прямо передо мной, и я поднял голову. Костёр ещё горел, и собравшиеся либо печально смотрели на него, либо сидели на корточках, опустив голову, и я понял, что этот голос звучит только в моей голове. Мама Чиа напевала мягким, даже весёлым голосом:
Над могилой моей не стой.
Я не сплю, я осталась с тобой.
Я — шум ветра и шорох листвы,
я в бриллиантовом блеске травы,
Я — луч солнца на белых снегах,
я в осеннем дожде и в лугах.
Над могилой не плачь и не стой —
я жива, я осталась с тобой.[2]
Моё сердце распахивается навстречу этим словам, а сознание переносит меня в место, где я никогда не был. Я ощущаю бренность существования и смерти как части великого цикла жизни. Я чувствую, что теряю рассудок от сострадания ко всему живому. Я одновременно падаю в бесконечные глубины отчаяния и возношусь к невероятным высотам блаженства, и эти два чувства сменяются во мне с невообразимой скоростью.
Это уже не остров Молокаи. Я стою в небольшой комнатке, которую видел, когда испытывал свою волю под водопадом. Резкий и едкий запах разложения, слегка скрашиваемый сладковатым ароматом благовоний, наполняет спёртый воздух. Монахиня в слишком тяжёлых для этой душной жары одеждах стоит у постели прокажённого. Я прикасаюсь к скользкому от мази лицу старика, но сейчас моё сердце любит его, сопереживает его страданиям и боли. В обезображенном умирающем прокажённом я вижу лица всех, кого люблю.
Я стою на Рю де Пигалль, наблюдая за жандармом, помогающим больному и пьяному нищему подняться в карету «скорой помощи». Я становлюсь этим полицейским и чувствую вонючее дыхание пьяницы. Вспышка огней — и я вижу этого несчастного ребёнком, скорчившимся в углу от страха, а к нему с искажённым от злости лицом приближается огромный пьяный отец. Я ощущаю боль и ужас мальчика, бессильные слёзы, градом катящиеся из его глаз. Я вновь становлюсь жандармом, поднимаю беднягу на руки и нежно несу к машине.
В следующий миг я сижу рядом с подростком в его спальне в богатом доме Лос-Анджелеса. Он торопливо втягивает в ноздри белый порошок, и я чувствую его чувство вины, отчаяние и ненависть к самому себе. Моё сердце раскалывается от сострадания.
Африка. Я вижу седого старика, мучительно медленно бредущего к умирающему ребёнку с чашкой воды. Я кричу от боли, и мой голос бесконечно долго отражается от невидимых стен. Я плачу по голодному ребёнку, по больному старику, по подростку-наркоману, по бездомному алкоголику, по усталой монахине и по умирающему прокажённому. Этот ребёнок — моё дитя, эти люди — мои люди.
Я страстно желаю помочь им, облегчить страдания каждой несчастной души, но знаю, что там, где пребываю, могу лишь любить, сострадать и довериться мудрости Вселенной—делать то, что в моих силах, и открыться всему остальному.
В это мгновение я испытываю внутренний взрыв, переполняющая меня энергия стремительно направляет меня ввысь, я пронзаю своё сердце и перехожу к состоянию совершенного сопереживания чистому существованию.
Моё тело прозрачно и переливается невероятными цветами спектра. Снизу — красный, потом оранжевый, жёлтый, зелёный — и ярко-золотой. Моё внутреннее зрение окутано голубой дымкой, я поднимаю глаза вверх, к центру лба, и вижу тёмно-синий, переходящий выше в фиолетовый…
Вне рамок личности, не заботясь о физическом теле, я парю в пространстве. Здесь Дух встречается с плотью, и отсюда я ясно вижу всю планету, которую мы называем «Земля». Она постепенно удаляется, превращается в. крошечную точку вдали, потом вся Солнечная система становится лишь туманным пятнышком, потом и она теряется в миниатюрной галактике, и я оказываюсь там, где больше нет иллюзий пространства и времени, где есть только То, Что Есть: парадокс, юмор и перемены.
То, что следует за этим, я способен описать только такими словами: «Я был Един со Светом», но это объяснение — лишь пыль букв на страницах, потому что не было «Я», которое могло бы быть «Едино» с чем-то иным. Не было никого, кому принадлежит этот опыт. Попытки рассказать об этом мучали мистиков и поэтов многие тысячелетия. Как отразить яркие краски Ван Гога, рисуя прутиком на песке?
Вселенная сгорела до пепла и поглотила меня. Не осталось никакого следа индивидуального — только Блаженство, Реальность и Тайна.
Теперь я понимаю пословицу даосов: «Кто говорит — не знает. Кто знает — не говорит». Это происходит не потому, что мудрые не желают говорить, просто это невозможно выразить словами. Слова не долетают до этого, как камень нельзя добросить до звёзд. Если всё это кажется бессмыслицей — пусть так. Но однажды — и, быть может, этот день очень близок — вы поймёте всё сами.
Я вернулся в пространство и время. Я потерял всякую ориентацию, меня вращало и несло в космосе с бешеной скоростью. Потом я внезапно оказался здесь, на Земле, стоя на коленях перед потухшим погребальным костром Мамы Чиа, под тёмными облаками, стремительно проносящимися по лику луны. Земля блестела от недавнего ливня, и я почувствовал, что промок до нитки. Капли дождя затушили последние угли костpa. Мне казалось, что прошло лишь несколько мгновений, но на самом деле миновало уже несколько часов.
Все уже разошлись, и со мной остался только Джозеф. Увидев, что я поднял голову, он подошёл ко мне и спросил:
— Как ты, Дэн?
Я всё ещё не мог говорить, так что просто кивнул ему. Он нежно потрепал меня по голове, и я ощущал, как через его пальцы в меня проникает любовь и сопереживание. Он понял, что я хочу остаться здесь ещё немного, поэтому бросил последний взгляд на пепел и ушёл в лес.
Я сделал глубокий вдох, втянув в себя влажный аромат тропиков, смешанный с горьким запахом дыма. Все казалось мне нереальным, словно я просто играл свою роль в вечной драме, и это измерение Вселенной было лишь крошечным действием на одной из бесконечного числа сцен, созданных Богом.
В моем разуме медленно начали возникать вопросы, потом мысли потекли быстрее, и я уже полностью пришёл в себя, вернулся к своему уму, телу и окружающему миру. Что же всё это значило?
Может быть, это было «место вне пространства и времени», о котором мне говорила Мама Чиа. В то время её рассказы звучали для меня как пустая абстракция, потому что в моём опыте никогда не было ничего подобного. Теперь они превратились в живые, реальные описания. Она говорила: «В этом месте ты можешь встретиться с кем только захочешь». Мне так хотелось вновь оказаться там, еще раз почувствовать эти невыразимые ощущения.
Я, пошатываясь, поднялся — ноги дрожали, — прислонился к дереву и простоял так, глядя в небо, пока над лесом не опустилась тьма. Я повернулся и направился по тропе вглубь леса. Далеко в горах я видел отблески факелов.
Но что-то не позволяло мне уйти. Это чувство было очень чётким, поэтому я вернулся, сел под деревом и начал ждать. Я просидел там всю ночь, иногда дремал, потом вновь просыпался. Это было похоже на продолжительную медитацию, хотя большую часть времени мои глаза были открыты и смотрели в темноту.
Как только кладбище озарилось первыми лучами солнца, передо мной появилась Мама Чиа. Она выглядела так же, как всегда, но её тело было полупрозрачным. Возможно, этот образ возник только в моём разуме.
Так или иначе, но она стояла передо мной, улыбаясь, подняла руку и показала вправо, в сторону холмов, где была видна плотная стена деревьев.
— Вы хотите, чтобы я отправился туда? — вслух спросил я.
Она еще раз безмятежно улыбнулась, но ничего не ответила. В глаза мне ударило солнце, я прикрыл веки, а когда открыл их опять, Мама Чиа уже исчезла.
Моему изменённому — или очищенному? — восприятию все это казалось вполне нормальным. Я медленно встал и направился в указанном направлении.
Я пребывал под влиянием недавних событий и откровений, поэтому слепо, напролом пробивался сквозь густые кустарники, несколько раз сильно порезавшись об их острые колючки. Наконец, чаща передо мною открылась, и я оказался на незнакомой узкой тропе.
Свежие комментарии